- под шерстью у них татуировки, как у тигров, только без полосок.
они сидят на холодной скамейке в парке, полном людей. над ними - ясное небо с рваными ранами облаков, и солнце светит в глаза неприлично ярко. мимо проходят школьницы в коротких юбках и наполовину распахнутых рубашках, родители не спускают глаз с любимых чад. с верхушек деревьев изредка спускаются белки, распушить хвосты и вытянуть из мимопроходящих зевак орешек-другой. мукуро говорит это, показывая пальцем на одну из них, и фран лениво опускает его руку.
- да что ты знаешь о кроликах? ничего. молчи. не спорь со мной.
фран и не думал спорить. это было бы как минимум глупо: шизофреника возможно переспорить только если ты - шизофреник с еще бо́льшим стажем. а, в отличие от мукуро, он таким не был.
- долго нам еще тут? в людях слишком много лжи, мне здесь не нравятся. книги намного лучше.
- врешь.
- может быть. однако, по крайней мере, буквы не могут посмотреть тебе в глаза и парой слов разрушить. разрушить все.
мукуро часто говорил о своей боли. осознанно или нет, но он позволял ее ручьям сочиться через каждую фразу, каждый долгий монолог. боль натянутыми нитями тянулась из его головы, глаз, рта, пальцев, окутывала собеседника крепко и не отпускала, не давала дышать спокойно. казалось, от этой хватки можно разломаться на куски, поэтому каждый раз, когда мукуро замолкал хоть на две минуты, фран не мог сдержать рефлекс: провести рукой по плечу, посмотреть в глаза, уловить незаметное движение зрачка - убедиться, что мукуро еще жив. потом фран вспоминал, что он уже давно разломан и разбит, раскрошен и расщеплен до размера ничтожной песчинки.
- кто-нибудь когда-то разрушал тебя? вряд ли людям нравится перегорать от нестабильного напряжения. я предпочту съесть целый вагон мороженого и умереть от диабета.
боль мукуро капала на землю густой ядовитой слизью. от нее воняло бессмертием и воспоминаниями, такими, что разъедают тебя изо дня в день. мукуро жил уже вторую вечность и, зная это, фран часто удивлялся такой поразительной стойкости. любой бы уже давно позволил себе умереть или попросил бы о своей смерти другого, стер бы себя в пыль в попытках остановить насекомых, ползающих под кожей.
мукуро держался. цеплялся за тонкую невидимую леску между миром тем и иным, между миром боли и миром сна. другого он не знал.
- солнце не греет только бесчувственных, они невосприимчивы ни к положительному, ни к негативному, как магниты - пытаешься помочь и воссоединить, а они отскакивают друг от друга, отталкивают, словно ошпариваются кипятком. где ты видел таких упертых баранов? только в людях. приятная оболочка это всего лишь оболочка, а внутри - язва.
- откуда ты это знаешь?
- я слизывал с пальцев кровь их мертвых тел, перемешанную с гноем, размытую в грязи. это был вкус жалости к себе. они наполнены ею до краев, без остатка, без права на что-либо другое.
прожив пол-вечности с мукуро, фран почти потерял себя. приняв его сумасшествие как свое, впитав в себя все мысли и гипотезы, он начал жить снами мукуро наяву. ночью в голове оставалась лишь пустая темнота. она не давала спать, заполняла и превращала в себя. болезнь мукуро стала его религией, неоспоримой верой, единственной истиной. хоть фран и не потерял рассудок и понимание реальности, сознание его было смазано и перемешано, сознание его было не его. фран боялся однажды утром проснуться и понять, что исчез, растворился, что его нет и никогда не существовало. еще больше он боялся исчезнуть, даже этого не поняв.
а еще фран знал, что если первым исчезнет мукуро, он не сможет жить дальше.
- суть людей - в вечных жертвоприношениях ради нужды в новых жертвах. нужды в боли. есть только два предназначения: приносить себя в жертву ради кого-то и позволять кому-то приносить себя в жертву ради себя. порочный круг, где первые - святые идиоты, а вторые - грешные эгоисты. эта формула вечна. даже многовековой опыт не может ее искоренить.
ради мукуро франу хотелось изобрести что-то длиннее бесконечности.
- мы никогда не умрем, франни. пока мы можем быть жертвами, нас никто не отпустит. ты меня понимаешь?
- нет.
- конечно, понимаешь.